К явлению чуда

                                                 Алисе Марие

Вот и лета отголосьем дворик мой отшелестел.
Красок огненную россыпь на живом холсте
импрессионист искусный — осень
расписала данью красоте.

Скоротечные минуты в неустойчивый сезон.
Вожделенный мир уюта. Явь? Виденье? Сон?
И, как-будто ожидая чудо,
в предвкушеньи тает горизонт:

это неба чувств порыв к чуду, чтоб потом
освятить грядущий путь дождём.

И уже в канун явленья воспарила над землёй
анфилада в честь рожденья. Радугой! Двойной!
Так природа знаменьем осенним
жизнь воспела вечной красотой.

И… свершилось! — В звонкий клич утренней заре
заявило чудо о себе!

Явно осени в усладу чудо вскоре входит в дом.
Осень искренна: и вправду чудо — есть добро!
А когда такое чудо рядом,
на душе прозрачно и бело.
…
Чудо рядом: на груди мамы амулет
излучает тёплый звёздный свет…

Странники

Усталый старик на разбитом плоту
тихо дрейфует в ночь. В темноту.
Плот плывёт, пристани слепо минуя:
причалов посулы — соблазнов витраж.
Свободным его не продашь.

Закат. В водах прошлого взгляд старика:
буйно когда-то мчалась река.
Плот несло мощью стихии и мата.
И оба противника в гневный надрыв,
петляя, катились с горы.

Течения клещи, порогов клыки… —
Ох и крутым был нрав у реки!
Бес в бревно — плот поднимало на дыбу.
Ушиб, перелом — на плаву плот опять:
бойцам воли не занимать.

Ревел, но недолго, поток им вослед:
страсть быстротечна — выдохлись все.
Схватку плот выстоял по-человечьи.
Прошел все круги без потери лица.
Впредь вместе им плыть до конца.

Усвоена зыбкость мирских парадигм.
Курс по теченью. Ночь впереди.
Гладь реки — зеркалом грусти осенней.
Два странника, свой завершая маршрут,
в согласьи с рекою плывут…

Фантом любви

Осень. Увяданье красок — музою тоске.
Памяти — пробуждением.
И твой сыпучий образ, портретом на песке,
являет мне искусство осеннее.

Зыбкие черты. И, всё же, опытной рукой
чувственность губ не смазана.
Твой взгляд. Твоя улыбка. — Тебя я знал такой.
Но с разными людьми была ты разною.
И значит, та любовь была игрой.

Грешной та была любовь. А нажитым — сума.
Стал наш дурман на вкус иным.
Промыла кисти осень, свой дописав роман,
где верхним слоем стыли краски тусклые.
Где свет, в удел холста, съедал туман.

Клочьями овечьей шкуры небо. И портрет
сходит в песок под дождиком.
И, грешный, в покаянье, гляжу тебе я вслед.
Мне ночь не спать по воле художника.

Разряд отчаянья

Густой туман хандрой завис над городом.
И стынул город в вязкой тишине:
ни запахов привычных, ни теней —
любовь бедою в дом.
И, выбрав целью слабину,
сверлила мысль «В плену!».

Она ушла. В её беспечной поступи
фальшивость чувств чернела напоказ.
Судьба вновь разыграла с жизнью фарс:
любовь я постной пил!
И тут же мысль к стыду “Обман
раскрыл не ты – туман.”

Обычно шумный дом сознанью хутором:
умолк, едва в него туман проник.
Был день тот бесконечен и безлик.
Рассудок ступором.
И, возгоняя пульс в висках,
росла в надрыв тоска!

Стал жухлым двор: живыми, краски осени
враз смыло непогодой в бездну дня.
Кураж слетел. С ним страсти. Без меня! —
Мой голос тон сменил!
Так, чувством воспалённый, нерв
грусть вскипятил во гнев!

И чудо! Не гроза — разряд отчаянья
взорвал тот, вроде, безучастный мир!
Я вышел: звездопаду пел эфир!
Уняв печали дня.
И, с осенью уйдя в загул,
любви шок ветер сдул.

Под бременем

“Казалось бы, чего мне не хватало? — Эдем!
Витрина изобилия.
К тому же связи наВерху.
Но мир, где нет проблем, —
недолговечная идиллия.
А тут такое на слуху…
И, вроде бы, свободы вдоволь. До наготы!
И девственность сознания.
И бесконечность бытия.
Но в негу доброты
прокралась, осенив, мысль задняя,
что правду от меня таят.
Тут, как не рассуждай, мятежный ангел был прав:
запретный плод — Божественный!
Но тайну дерева вкусив,
я помню про устав.
А по нему моя боль — жест вины.
И зуд познания — пассив.”
…
Прошли тысячелетия. Девичий порыв
холодным ветром времени
раздулся в гибельный синдром.
Познанье с той поры
висит на нас фатальным бременем,
смешав вовек зло и добро…