Хмель свободы

Из мрачной бездны бытия всплыл рассвет.
Небо с морем слиты в царстве безмолвия.
Там, где гладь в искус блесны, в блеске безделья,
в глубине голубизны парус белеет.

Там в океане сна не спит он один:
воля душною средой без попутчика.
Полдень. Взгляд его завис: скучен пейзаж. Пуст.
Но свобода — не каприз: ветра ждёт парус.

Прохлады нет, но ветра драйв чует зной.
Что ж, не зря весь день сверлил взглядом даль храбрец!
Нет, источник не усох: девственно чуден
сладким хмелем воли вдох. Полною грудью!

И вот уж буйствует вовсю океан!
Небо с морем — плод соблазнов. Акт дьявола.
Вольным воли не испить? — С ветром напару
всю ночь во хмельную прыть бесится парус.

Свобода — узник, раб рассудка. Увы!
Потому ли век стихии так короток?
Страсть? Хмель? — Здесь я не судья. Оргия ночи?
Утро. В бездне бытия паруса клочья.

В утешение

Нелюдима. Одинока. У таких аурой грусть.
Я в жизни прошёл с ними немало.
Был, не был мрачен мой путь —
не в чем мне их упрекнуть:
будь шанс, повторил бы сначала.

Неприметна. Молчалива. Ей судьбой писано «Жди!»
Ждать — это намёк явно для слабых.
Грустно. Но, как ни крути,
время её впереди.
А там ямы, рвы и ухабы…

Мир корыстный. Мир жестокий. Движет им жажда утех.
Жизнь — выбор. Он твой. Лакомства рядом…
А там, где зреть начал успех,
но мерклый и скрытой от всех,
он жаждет случайного взгляда!

Выбор сделан. Долго ль скоро — потускнел мыслей рельеф.
Что ж, с ней грусть делить лучше в разлуке.
Но, присмотреться успев, —
трезвый? — её претерпев,
благодари за науку.

Ну, а если ночью думы голове жидким свинцом,
а днём завтрашний мир тучей маячит,
помни: изгиб — не излом.
Так что, считай, повезло:
ведь ты флиртовал с неудачей.

В точку

Мастерский свист. То учтивый, то грубый.
Мудрость молчания. Прыти напор. —
С тысячелетним, видавшим жизнь, дубом
ветер ведёт разговор.
Пошлый рассказ. Но живым монологом
так увлечён окружающий лес:
общества нравы особенно строги
для здешних девственных мест.

А ветер всё свистит вовсю. — Артист.
Скуден умом. Но речист.
В чувственных красках чужому
боль выдувая свою,
он жизнь винит, он сетует на рок:
мол, нелюбим, одинок.
«С детства ни друга, ни дома.
Я уж молчу про семью.

Пленник страстей, я, по слухам, недаром
злым бессердечным гулякой слыву.
Сею любовь — пожинаю пожары.
Так бобылём и живу.
Горе, крушения… Слёзы и раны. —
Бедствий свалившихся список не мал.
Вьюгой слепой, грозовым ураганом…
много я дров наломал.»

Вот здесь и я свой пыл сдержать не смог:
«К бедам не страсти. — Порок!
Сам ты, стихии в угоду,
чувство на грех променял.»
Тут голосом в ворчливый перекат
слышу вопрос старика:
«Ветру ль пенять на погоду?» —
В точку попал! Про меня.

Та весна

Давно посулы той весны в лазури дальней.
Спектр тех желаний смыт дождём косым.
Предвкушение свиданья, грёзы капелькой росы… —
то время где-то там. За гранью.

Там за прозрачной пеленой такие краски!
Там цветущий город сеет хмель пыльцой.
Там без грима и без маски куцой улицы лицо.
Грубый уклад. Быт пролетарский.

Окошко. Комнатки тепло, где ночь в удушье.
Хрипы патефона на минорный лад.
Бани запахи. Конюшен благотворный аромат. —
Мир искушений. Край отдушин.

Капризной памяти моей безвольный пленник
годы наблюдаю бренность бытия.
А вдали, вживую, тени сердцу близкие летят.
Свет той весны… Мираж… Восход… Закат…

Покаяние

Запуржило на земле, замело.
Утро с чистого листа — чем не чудо?
Чью-то боль, измену чью-то, лживость слов —
краски мрачного холста вьюга обелит. Покуда
спит любовь и верность спит.

В этой ветреной слепящей красе
оправданиям холодным не место.
Белым реквиемом, мессой плач пурги.
Песнопенье литургий. Сводный хоровод небесный.
Кружит бренной кармой снег.

Но едва очередной ритуал
завершит зима, взывая к согласью,
люди собственное счастье данью злу
понесут в суме разлук. Покаянием. Причастьем.
Как и я своё отдал.