Господи!

В пошлой пьесе, где три акта позади,
где немало неприглядных сцен и действий,
как зритель зрячий, Ты один,
один Ты, Господи,
засёк грехопадений час и место.

Оправдания, мотивы… — спрос один.
Невзирая на дела и суть событий,
предстану вовремя. Суди.
Воздай мне, Господи!
Но беды, что послал, зачти в вердикте.

А когда зигзаги грешного пути
и паденья Твоему наскучат взору,
Ты, терпеливый, погоди —
подай знак, Господи,
какой мой шаг воспримешь перебором.

Но пока я до конца не отчудил,
коль само лишь искушенье — не проступок,
пока соблазн мне не претит,
позволь мне, Господи,
желать того, что, знаю, недоступно.

Вдохновениeм восторга освяти
краски дня, неповторимый мир рассвета.
И в мой последний рецидив
ещё дай, Господи,
влюбиться! Даже если безответно.

Так влюбиться, чтоб, хоть дожил до седин,
разорвало грудь мою зарядом жизни!
Уж пусть такая боль в груди.
Взорви страсть, Господи!
И пусть по мне весёлой будет тризна.

Родничок

Виктории

Время, когда погода множит тоску, а с ней
мысли — промозглая морось,
стать лучиком первым к теплу и к весне
способна хорошая новость.

День был тягуч и мрачен, воздух сонлив и сыр.
Думы — застывши и серы.
Но, добрая новость и вот уже мир —
живая и светлая сфера!

Снова в соблазн дорога. Вновь утро в даль влечёт.
Явно фортуны здесь почерк! —
Ведь этот открытый тобой родничок —
чудесный целебный источник!

С ним и весна желанней, и всё моложе круг.
С ним порезвимся мы вволю!
Он жизни посланник! Её верный друг!
Он жизнь орошает любовью!

А у тебя жизнь — вечность. В ней впереди ещё
много вестей и событий.
И в списке счастливых теперь родничок!
Спасибо тебе за открытье.

Это всё любовь

Голубой прозрачностью высится свод.
Утро. В небе облачко вдаль плывёт.
Бесконечность перспективою. Явь чиста.
Воля. Да к ней высота.
Красками добра, в праздник лету,
фугою теплу и свету —
это всё любовь!
Счастья краткая пора,
где ты, лето? Где ты?

Сдулся и повис купол: время дождей.
В красках одиночества стынет день.
Завтра мрачною пустынею. Явь — юдоль.
Тучею над головой.
В спазм удушья страсть! Близость тенью.
Болью правда. Униженьем. —
Это всё любовь.
Слёзы осени. Напасть.
Данность пораженья…

При встрече

Исхудавшей волчицей тень моя за мною мчится
по пятам,
норовя то тут, то там отхватить кусок живого.
Но не плоти часть — души!
И на грани паденья я кричу голодной тени:
“Не тебе
представлять здесь мир теней! Душу я отдам. Но Б-гу!
Участь Он её решит.

Я скажу Ему при встрече, глядя снизу вверх:
“Коль судить, по-человечьи, да, я один из тех,
кто про Заповеди зная, прожили греша.
И, всё же я из тех, в ком есть душа!
В человеке всё едино. Но в том, что виноват,
не душа моя повинна: грешник — голова!
Каково же ей томиться в общности такой?
Дай вольную душe! Дай ей покой!”

Ночь немым отголоском. В никуда дорога. Скользко.
Гололёд.
В полумгле луна плывёт. Я один. Плетусь устало
к той невидимой черте,
где реальность — обрывом! Тень? — Слепа. Но прозорлива.
Поняла:
не её стихия мгла. Потерялась и… отстала:
ей не светит в темноте.

Вечный сезон

Из навеянного Мексикой

Вот и жизни застывает полынья.
Прежний мир вокруг меня
сжимая,
время мысли взяло в кольцо.
Ночью тени. Стон метели. Холода.
Тем желаннее среда
живая!
Но… зима. Да снег и ветер в лицо.

А между тем есть где-то
тот же сезон.
Жизни дарует он
круглое лето.
Снился мне сон…

Будто снова, будто вправду молодой,
в стороне гостил я той
желанной,
где для жизни весь океан.
Только небо гостю виделось чужим.
Воздух молодости — дым.
И, пьяный,
понял я, что жизнь без смерти — обман.

Но должен быть, всё же, где-то
вечный сезон:
вышел за горизонт —
круглое лето!
Видел я сон…