Бывает: с виду — люмпен, а в жизни — важный барин.
Как наш сосед: тот мясником работал на базаре.
В хозяйстве дом, машина. В охране зверь-амбал.
За ними в щель я часто наблюдал.

Швырял мясник овчарке кровавый шмат. Однако
нутром дрожал не пёс, а я — голодный, как собака.
Хозяин жил небедно, да и у пса, кажись,
была уж вовсе не собачья жизнь.

А мы? Отец-калека, мать — билетёршей в бане.
Бывало мясо и у нас. Но больше как названье.
Зато от пуза яблок таскал я в дом не раз,
в заборе мясника проделав лаз.

Да, что сосед! — По мясу в России изобилье!
Такие были мясники! И столько нарубили!
Что ж, труд любой почётен. И, всё же, с давних пор
из всех орудий главным здесь — топор!

Мясник — работник нужный. Но только жизни ради!
Сосед, возможно, был куркуль. Зато некровожаден.
Да, и собака тоже ко мне была добра.
И я тот сад так и не обобрал…

             Моим родителям

И вновь я на допросе.
И прямых улик… — внахлёст!
И снова ставит осень,
предо мной ребром вопрос:
«Каешься, что грешный?
Память — боль твоя? — Не лги!
Что же ты, сердешный,
так и не вернул долги?»

А я молчу. Не время
спорить: есть всему свой срок.
Век нести мне бремя.
До конца земных дорог.
Я на пути порожнем
дам ответ, в даль бросив взгляд:
«Те, кому был должен, —
мне мои долги простят.»

Забытому солдату той войны

В предсмертной аритмии бьёт огня аорта —
свирепо хлещет обречённый враг.
Морозным днём к земле опять прижалась рота
в одной из неудавшихся атак.

Ударили сперва почти без подготовки:
приказ «Взять высоту любой ценой!»
Но тотчас остудил порыв противник ловкий
свинцовой, леденящей жизнь, волной.

К ладони липнет ствол, а враг — калачик тёртый,
но рота тоже не из квёлых — ждёт,
когда клич по цепи подымет даже мёртвых:
“За Родину! За Сталина! Вперёд!”

Судьба над нею рыщет с ядовитым жалом.
И, всё же, рота высоту возьмёт.
В атаке, не за страх, она к земле прижалась.
А живых в ней на неполный взвод.

Как зарядит день к заре вечерней
и забьётся тень в тупик,
баньку, да погорячее,
на двоих нам растопи.
Скочегарь, чтоб обжигало уши.
В разогрев. А после мы
отогреем нежно души
веничком берёзовым.

Мне б отмыть налёт липучей грязи,
что в миру зовётся злом.
Думы добела б отпарить.
Горечь сбросить перед сном.
Пусть вольётся в сон прохладой ночи
мятный запах чабреца.
Пусть во крах дурных пророчеств
жар пугнёт судьбу с крыльца.

Дров последний крик — и выйдет паром
камня справедливый гнев:
нет, не стал добрее этот старый
грешный мир. Внутри и вне.
И, всё же, шлак, вонючий пот скитаний
заносить негоже в дом.
Ничего нет лучше бани
напоследок… перед сном.