Утро смыло горизонт в синюю даль. Синей гладью в даль несёт белый корабль. Где-то в синем далеке уж который год в тихом южном городке сохнет шлюпка в ожиданьи.
Но в который раз, едва желанный бриг заблестит в пустынной дали, шлюпка вмиг вёсла-крылья на борт и к воде рывком! В предвкушеньи жгучем — быть вдвоём!
Счастье — неземной фантом. Призрачный блик. Встреча мимолётным сном. Дымкой вдали. Снова в затяжной тоске дни сольются в ночь. Шлюпке сохнуть на песке в угасающей надежде.
Городок впадает в спячку: не сезон. Вольным — плен. Мечте границей — горизонт. Век томиться в неестественной среде — перспективой. — Одиночества удел.
Вьюга блудницей вальяжной, бал отгулявши во сласть, на городок двухэтажный с ветром шальным улеглась. В час, когда время к ночлегу, в мерклых лучах фонарей холст из пушиночек снега — Б-жьей руки акварель!
Под роскошною крышей ловит кайф воробей… И уж явно не нищей в дрёме нежится ель… И дома птичьей стаей, в ночь покой обретя, дремлют, крылья расправив… Будто вот-вот взлетят.
В небе луна уже всплыла. Город уснул. Ни души. Тени вползают лениво: ночь никуда не спешит — всё, что сбылось, отшумело… Вдруг, в ослеплённом окне девушка светится! В белом. И улыбается мне.
Щёчки спелы. Ресницы в каплях пламенных звёзд! И искрит, и лучится светом девичьих грёз! Сон ли хмель новогодний… — Разум мой озарил властный голос «Сегодня!». — Я помчался к двери!
Ночь в даль стекла незаметно. Город всё спал… И, один, я по нему до рассвета в поисках феи бродил…
Усладившись зарёй, горизонт догорает… Звёзд разбуженный рой, наблюдая закат, на земную юдоль безучастно взирает: чьи-то грусть или боль не видать свысока… А на сцене земной эпилог дивной пьесы, что с аншлагом идёт с допотопной поры. В ней невинность виной, легкомыслие стрессом актов круговорот кроет в ходе игры.
Дня миражи, фантомы ночи у всей вселенной на виду… Они бредут в её бреду… — Былых страстей дух.
Прежних красок взрывных нет в картине спектакля: колер выгорел их, обескровив букет. Гнев и ревность сошли, восхищенья иссякли. Брага вместо шабли: вечер врозь — не банкет. Да, на всё свой лимит. Даже к сладостям рая Драматург лёгкий флирт заложил в перебор. Депрессивна заря, горизонт догорает… — Страсти жгучий разряд слился в стылый минор.
Дня миражи, фантомы ночи у всей вселенной на виду… Они бредут в её бреду… — Былых страстей дух.
В этой пьесе и я явно был не аскетом. Не на первых ролях — как массовки актёр лгал, юлил и петлял — аккурат по сюжету, в неуёмных страстях остужая задор. Акт за актом… Теперь, но всё чаще как зритель, с пониманьем смотрю на чужую игру: на змеиной тропе двое… Мне ли судить их? Как и эту зарю, что прозреет к утру?
Горизонт золотой: время солнцу на постой. Воск в глазах. Пена с губ. В мыле грудь, спина и круп. Шаг вслепую. Другой. В изнуряющий зной кони тащатся на водопой.
Нудный звон. Гнусных сонм. Злой укус. Шлепок хвостом. Жеребёнок тесней жмётся к матери своей. В духоте неземной, в изнуряющий зной кони тащатся на водопой.
Вяжет ноги трава. Книзу клонит голова. Солнце в гнёт, но вперёд по степи табун идёт. В час безволья, в застой, в изнуряющий зной кони тащатся на водопой.
Блик. И, вдруг, лошадей изменилась походка. Чётче проснувшийся шаг. Их глаза веселей, даже вздыбилась холка. Танцуют ноги с длинной шеей в такт.
И вот-вот застрочит в пробудившейся страсти сонная вольница-степь. И пошлёт в дробь копыт миру импульсы счастья заправский лошадиный степ.
Среди простых горожан вальяжный тот воробей, сноб, сибарит и гурман, слыл благородных кровей. Супруга — сладкий цветок. Под крышей пекаря дом. — Он жизнь румяной испёк. Он был удачлив во всём.
А рядом угол снимал ханыга. Сущий балбес. И жизнь его крышевал конюшни ветхий навес. Вполне налаженный быт. Чем не достойный удел? Здоров, беспечен и сыт… — он, вольный, жил, как хотел.
Два антипода-самца. Две непохожих судьбы. Один себя созерцал со сладострастьем слепым. Другой на жизнь без затей смотрел. Включая свою. И тоже в дань слепоте, балдел и жил, как в раю.
И, вдруг, крутой поворот! Однажды, поздней весной, когда пахуч был, как мёд, вечерний воздух хмельной, когда к соблазнам луна склоняла чувственный май, аристократа жена слетела к смерду в сарай.
В округе прямо с утра стоял кипучий галдёж: о блуде новость быстра. А тут и случай хорош. И, вправду, было бы с кем? И хоть имело бы смысл? Видать, у самок совсем к весне ослаблена мысль.
А двух любовников ночь свела в шальную постель: стихии вырвалась мощь кипящей лавой страстей! И потекла через край во вожделеньи слепом, крутую птичью мораль обдав крутым кипятком!
И столько красок, живых, чудак тот в жизнь её внёс! И множил чувственность их пьянящий конский навоз. И вечер был на все сто! И в нём блистала она, садясь за свадебный стол на свежей куче гавна!
Теперь, коль скоро про жизнь мой сказ к концу подошёл, в глаза мне глядя, скажи: «Тебе ж со мной хорошо!?» За шаг, поправший табу (а был и прост я, и пуст), благодари не судьбу, а свой изысканный вкус.
