To Astin born that day

Утро — почтальон чудес: небесной манной
сыплются снежинки — дар зиме.
Рукоделья час и… снег желанный
ляжет гладью на земле.
С ним теплее на земле.

Полдень. Облака в пуху. Весь город в белом.
Ветер, тот с утра прилёг — устал:
ночь, считай, без сна. Гнал, но успел он:
вечером начнётся бал.
Долгожданный зимний бал.

      А для пылких ожиданье —
     гнёт: занять им нечем рук.
     «Ключ к свободе, Б-же, дай мне! —
     Два крыла сбрось к вечеру!»

В предвкушеньи чуда замер свод блаженный…
Нежил землю снег: она спала…
Спал и я. И, вдруг, из вод вселенной
к куполу луна всплыла!
Полная луна всплыла.
Небо фейерверком звёзд!  Светла дорога.
Воздух свеж и звучен. Вечер — сласть! —
На краю созвездья Козерога
только что звезда зажглась!
Новая звезда зажглась!

      И в её волшебном свете,
     юный, я летал во сне!
     Пел эфир! Резвился ветер!
     И теплом лучился снег!

Ты меня не гони в горящую даль:
глаз моих не зажечь вечерней зарёю.
Горизонта соблазн — мираж: там былое
прячет в красках огня цыганская шаль.
Счастье, воля, любовь… — что б не пела цыганка,
страстный голос разносит печаль.

Там в зовущей дали ни чувств, ни тепла:
космос — голая степь студёной зимою.
Даль — стихия для звёзд! Мне ж ближе земное:
у меня на тепло иная шкала.
И для чуткой, как ты, даль не лучшее место.
Как бы пылко она не звала.

А былое — фантом. Нигде его нет.
Это память твоя, как может, рисует,
норовя воссоздать с пристрастьем, но всуе
из усохших теней реальный сюжет.
Многоцветна пастель, но… — на каждой картине
вновь всё тот же поручик Киже.

А сегодняшний мир… — он сопоставим:
для уставшего даль — надеждой на нечто.
Но ты так молода, чтоб маяться вечность.
Искупая, притом, грехи не свои.
Что до сказочных мест: я там был. До рожденья. —
Ничего в них мне даль не сулит.

Да, страстями и наш мирок обделён.
Чую: жизни вино скисает… Старею…
Но, пока ты со мной, мы друг друга согреем,
хоть у нас впереди холодный сезон.
Только не доверяй красоте и соблазнам! —
Даль пуста. Не спеши за кордон.

Моим друзьям, рождённым в ноябре

Осень. Ноябрь. В полудремлющем парке
время, успев забежать наперёд,
ищет покой после летней запарки.
Выдохлось. Пусть отдохнёт.
Суетна жизнь в маятный век.
Вторит им времени бег.

С ночью у дня расторгается сделка:
смены всё те же, но раньше закат.
Снова часов переводятся стрелки.
Пусть хоть на час, но назад!
Час пролетит — время в пути.
Гонки… — крути, не крути.

Так вот и в старости. Время к закату? —
Памяти стрелки назад перегнал. —
Утренний час. Ты вернулся в «когда-то»!
Лишь статус иной… — нелегал.
Край твой и дом! Там света очаг!
Опомнился… — ты им чужак.

В том же окне там надежда невестой,
стаей мечты так же в выси парят.
Стал ты варягом для этого места
в гуще событий и дат.
Жизнь умыкнуть в молодость? — Бред! —
Власти над временем нет.

Краски заката смываются в тени.
Даль голубая — хохочущий дым.
В сумраке вечера, в грусти осенней
прячутся лета следы…

Моему, ещё не родившемуся, внуку

Подвязанной птицей, томящимся светлячком
невольник в темнице свернулся калачиком.
Круг дум его стянут вопросом тугим:
«Как вскрыть этот запертый ларчик?»
А я озадачен отныне другим:
«Ты девочка? Или ты мальчик?»

На крошечном снимке я пола не распознал:
комочек безликий пока ещё слишком мал.
Но так начертала Художника кисть,
что в хаосе чувственной плоти,
случайно ль, но наши две жизни сошлись!
Сошлись при паденьи и взлёте.

Знакомое место: я сам отсидел там срок.
В нём узнику тесно: лечь — стены, встать — потолок.
Но гнуться, уверен, тебе надоест:
взывая к охраннице — к маме,
восставший, ты скоро заявишь протест
коленками и локотками.

И кто бы ты ни был, знай: в золоте ли нагой,
не пол, не калибр — жизнь жалует сильного!
Ты истину эту усвоив сперва,
до жизненной неразберихи,
поймёшь: руки, ноги… — важней голова!
Найти лишь она может выход!

Срок лета на сходе. Вновь птиц манит даль в меду.
Тебя ж, на свободе, к разгару зимы я жду.
И хоть в пик сезона метелей и стуж
крылатым — и тем не до странствий,
твой дом — чем не место для родственных душ?
В нём вволю тепла и пространства.
            ———————————————-
Тот вечер на зависть был послан самой судьбой!
Слепила глаза весть прожектором — «It.s… a Boy!»
И небу зарёю сентябрь козырял,
приветствуя дар вожделенный.
И плыл горизонт в даль. И рделась заря,
вобрав в себя весь свет вселенной…

Что ни пой,
тут же, не дослушав, люди морщатся:
так их раздражает голос мой.
Что ни пой.
Боль твою,
если и расслышит кто, — не общество.
Будь ты хоть у бездны на краю!
Люди далеко. Но я пою.

С теми ж, кто мне близок, даже разговор
языка капризы срывают в спор,
где я в глазах ранимого
всего лишь пошлый жлоб.
Где виденье тем мнимее,
чем твёрже лоб.

Спорь, не спорь,
людям не согласья — понимания,
чтоб в согласьи жить, недостаёт.
Спорь, не спорь.
Но всё пройдёт.
Близкое чем дальше, тем туманнее.
И тяжёлый спор как эпизод
вспомнится. Но после. Всё пройдёт.

Мир горяч и тесен. В нём прожить без ссор,
без натужных песен — блаженный вздор.
В нём умнику без глупостей
никак не обойтись.
Ты бред его и глум прости:
не он глуп — мысль.

Друг съязвил?
Оболгали недруги, ославили? —
Хлёстким словом вмажь! В пределах сил. —
Спесь снеси.
В тихий пшик
сдуются чванливость и тщеславие. —
Средства не для всех, но хороши
как защита чувственной души.

Да, драка — выплеск страсти! Среди подобных средств
любой крик несогласья — живой протест!
Сорвавши голос, не молчи:
глуши им боль свою!
Тот волком воет… Тот кричит…
А я пою…