Обычный городок. Ничем не славится.
Таких на белом свете в долгий счёт.
Но где-то в городе есть дом: красавица
там счастья ждёт который год.
Мягка характером. Умна, но скромница.
К ремёслам руки — ключик золотой.
И всё в ней ладно, да судьба не сводница.
А случай — тот совсем слепой.
А счастье глупое, напутав с адресом,
томится где-то рядом. Без любви
и вечер в грусть, и красота не к радости.
И время недруг. C’est la vie.
Едва слетел за горизонт
последний луч, сорвавшись в бездну,
живых искринок миллион
взлетело вмиг на свод небесный.
Как будто, вдруг, холодный мрак,
бездушный океан безбрежный
какой-то очень добрый маг
засеял россыпью надежды.
И, усыпив земную боль
астральный свет в ночи морозной,
укрыл вселенскую юдоль
пуховым пледом вьюги звёздной.
И где-то в сонмище лучей,
в целебной ауре беззвучья
есть и посол звезды моей,
любви носитель — тёплый лучик.
Для хилой страждущей души
он чудотворней всех амброзий.
И я в молитвенной тиши,
продрогший, греюсь на морозе.
И хоть звезда так далека,
судьба слепа, тропа терниста,
я под защитою, пока
она горит. А небо чисто.
Услыхав, что нынче, вроде,
попугаи стали в моде,
эту тварь жене своей
я купил на юбилей.
Горлопан! — A, всё же, птица.
Нос горбом? — Так, заграница ж!
Глуповат? — Но говорят,
к языкам у них талант.
А рядом, у соседки, самка сохла в клетке.
Ясен пень, пусть редко, но нужен ей мужик?!
Как и самой соседке: там до любви глаз меткий!
При этом сердцеедка грешила без улик.
У меня ж другая слабость:
я непрочь смазливой бабы,
но из радостей земных
мне милей акт «на троих».
Норматив — стакан на брата:
три глотка и я — оратор!
Убедить кого, зажечь? —
Здесь нужна простая речь.
Не предполагал я, что для попугая
речь моя такая — жаждущим родник!
От него ж ни слова не слыхал живого:
попка бестолковый накоплял язык.
Что до девственницы-самки,
та хозяйке спозаранку
“С добрым утром” говорит,
про приятный аппетит…
Оперенье по фигуре.
Клювик. Ногти в маникюре.
Грудка — яблочко в раю!
Ну, как с такой не свить семью?!
А мой жилец попроще: немощные мощи,
немота к ним… В общем, жалкий женишок.
И я такое чудо в гости, не для блуда,
вскоре к сочногрудой паве поволок.
Осмотрясь, эстетка зверю:
«Может, Вам почистить перья?”,
намекая, не к лицу
вшивость зрелому самцу.
Тут мой немой, скорей со страху,
выдул ей: “Пошла ты на..!
Ты мне, стерва, не указ.
Клюв заткни, а то дам в глаз!”
А потом молодке выдал во всю глотку,
как магнитофоном, весь мой лексикон.
И та, как под гипнозом, из галантной позы
от такого тона стала… «на поклон».
Слёзы, вскрики, трали-вали… —
молодые спаровались:
всё ж, инстинкт своё берёт.
Стали ждать от них приплод.
Но, гульнувши с нею малость,
он слинял. Она осталась.
Фифу было не узнать:
через слово «мать» да «блядь»!
Мечется хозяйка: «Нет, в любви нельзя так!
Ваш контакт, похоже, был животный акт!» —
Мораль, культура речи… — Ей б стресс унять! А нечем.
Итак, соседка тоже перешла на мат.
Срок пришёл. В точь мой носатый,
появились бесенята.
И уже спустя сезон,
наш усвоили жаргон.
Ну, а мода — вещь такая:
стали модны попугаи —
что ни дом, едрёна вошь, —
перебранка и галдёж!
Преступив каноны стали чаще жёны
за репейник быта шить вину мужьям.
Исчезают касты. Меньше заикастых.
Нужен репетитор? — Дайте знать: уж я….
Лязг да тряска здесь дорожною рутиною.
Хлябь осеннюю к утру сковал мороз.
По томительным ухабам кони смирные
волокут весь день нагруженный обоз…
Гол пейзаж. Худа дорога. На обочине,
в смертный час теплом видений обогрет,
на заброшенной телеге развороченной
пожирает небо юноша корнет.
Там в лазури океана тишь да гладь кругом.
Ни штормов, ни ураганов роковых.
Там ни красных нет, ни белых. Там в краю былом
дни богатою палитрой. Для живых! —
Натуральным украшением невест венки.
В транс восторга солнца сказочный восход!
Звуком радости вечерний звон рождественский. —
Счастья запахи! Четырнадцатый год.
Сон ли бред? — Вдруг, в ленту голос лиха смерч вписал:
над землёй горящей скрежет воронья.
А над юношей жизнь струйкой пара мечется,
забиваясь в уголки небытия.
И, мечась, покоя ищет ветер во поле.
И душе пора готовиться на взлёт.
И поодаль, у дороги, ещё тёплую,
плоть его уже приют последний ждёт.
Кадры медленно плывут земной орбитою:
сцены отрочества, детства… Вот и дом.
Сёстры, мама… и глаза его, открытые,
растворяться стали в небе голубом.
Опий времени страну не исцелит: елей —
не то средство от безумия войны. —
Зло живуче! — И быть судьбам победителей
горше судеб проигравшей стороны.
К итогам…
Лязг да тряска здесь дорожною рутиною:
грязь осеннюю в колдобины сковал мороз.
По томительным ухабам кони смирные
волокут весь день нагруженный обоз…
Гол пейзаж. Худа дорога. На обочине —
на исхоженой окраине земной
на заброшенной телеге развороченной
пожирает небо юнкер молодой.
Там во глади океана неоглядного
ни штормов, ни ураганов роковых.
Там ни красных нет, ни белых. Там нарядные
дни и женщины! В расцветках для живых! —
Натуральным украшением невест венки,
в транс восторга солнца сказочный восход!
Бала запахи… Вечерний звон рождественский… —
Сном божественным! Четырнадцатый год.
Сон ли бред? — В ту ленту, вдруг, свирепый смерч вписал
над землёй горящей скрежет воронья.
А над ним пугливо струйки пара мечутся,
забиваясь в уголки небытия.
И, мечась, покоя ищет ветер во поле.
И душе пора готовиться на взлёт.
И поодаль, у дороги, ещё тёплую,
плоть его уже приют последний ждёт.
Кадры медленно плывут земной орбитою:
сцены отрочества, детства… Вот и дом.
Сёстры, мама… и глаза его, открытые,
растворяться стали в небе голубом.
Опий времени страну не исцелит: елей —
не то средство от безумия войны. —
Зло живуче! — И быть судьбам победителей
горше судеб проигравшей стороны.
