Когда мы были молоды

Год на износе. Дождь тощий. Лысый клён.
Устало дышит осень. — Тоски сезон.
А мне ноябрь поводом сбежать туда,
где были мы так молоды! В слепую даль.

Там та же осень. В объятьях ноября
клён стынет на морозе. Там ты да я.
И ни тоски, ни холода: душа и плоть
в тепле, когда мы молоды. Мороз ли дождь.

Улица наша встречает в тёмном. Тишь.
Дома, узнав нас, машут крылами крыш.
Луна льёт тусклым золотом. Тебе ж и мне
светло. Ведь мы так молоды! В стране теней.

Город, деревня — жизнь не загонишь вспять.
Но смог я, пусть на время, туда сбежать!
Сошла та осень в голый дым. В тщету сует.
Ах, как мы были молоды там, где давно нас нет.

В неволе

                               Алисе Марие

Осень. Красок парад. Золотой листопад.
Это празднество природы глазу светлой кодой.
Красота — лицо сезона. В ней мой взгляд увяз.
Но мне, глазастому, тонуть в бездонной
голубизне девичьих глаз.

Ни желаний, ни грёз: сладок бездны гипноз.
Стоит лишь моей принцессе улыбнуться, тут же
краше в многоцветье кружев каждый лепесток.
И осень чувственней. И мир чудесней.
И упоительней восторг!

Уж два года тому, как у феи в плену.
С ней душе моей раздолье в воздухе неволи.
С ней, то ангельской, то пылкой, я в земном раю.
Моя владычица ко мне… привыкла.
А я люблю её! Люблю…

Хмель свободы

Из мрачной бездны бытия всплыл рассвет.
Небо с морем слиты в царстве безмолвия.
Там, где гладь в искус блесны, в блеске безделья,
в глубине голубизны парус белеет.

Там в океане сна не спит он один:
воля душною средой без попутчика.
Полдень. Взгляд его завис: скучен пейзаж. Пуст.
Но свобода — не каприз: ветра ждёт парус.

Прохлады нет, но ветра драйв чует зной.
Что ж, не зря весь день сверлил взглядом даль храбрец!
Нет, источник не усох: девственно чуден
сладким хмелем воли вдох. Полною грудью!

И вот уж буйствует вовсю океан!
Небо с морем — плод соблазнов. Акт дьявола.
Вольным воли не испить? — С ветром напару
всю ночь во хмельную прыть бесится парус.

Свобода — узник, раб рассудка. Увы!
Потому ли век стихии так короток?
Страсть? Хмель? — Здесь я не судья. Оргия ночи?
Утро. В бездне бытия паруса клочья.

В утешение

Неприметна. Молчалива. У таких аурой грусть.
Я в жизни прошёл с ними немало.
Был, не был мрачен мой путь —
не в чем мне их упрекнуть:
мог бы, всё б начал сначала.

Нелюбима. Одинока. Ей в удел писано «Жди!»
Ждать — в смысле суметь спрятать пороки.
Круто? — И, как ни крути,
время её впереди.
С ним и подводит итоги.

Мир корыстный. Мир жестокий. Движет им жажда утех.
Жизнь — выбор. Он твой. Лакомства рядом:
там, где зреть начал успех,
спелой, но скрытой от всех,
ждёт она меткого взгляда.

Выбор сделан. Долго ль скоро — потускнел мыслей рельеф.
Что ж, с ней грусть делить лучше в разлуке.
Но, присмотреться успев, —
трезвый? — её потерпев,
благодари за науку.

Ну, а если ночью думы голове жидким свинцом,
днём завтрашний мир тучей маячит,
вспомни: изгиб — не излом.
Так что, считай, повезло:
ты ж флиртовал с неудачей.

В точку

Мастерский свист. То учтивый, то грубый.
Мудрость молчания. Прыти напор. —
С тысячелетним, видавшим жизнь, дубом
ветер ведёт разговор.
Пошлый рассказ. Но живым монологом
так увлечён окружающий лес:
общества нравы особенно строги
для здешних девственных мест.

А ветер всё свистит вовсю. — Артист.
Скуден умом. Но речист.
В чувственных красках чужому
боль выдувая свою,
он жизнь винит, он сетует на рок:
мол, нелюбим, одинок.
«С детства ни друга, ни дома.
Я уж молчу про семью.

Пленник страстей, я, по слухам, недаром
злым бессердечным гулякой слыву.
Сею любовь — пожинаю пожары.
Так бобылём и живу.
Горе, крушения… Слёзы и раны. —
Бедствий свалившихся список не мал.
Вьюгой слепой, грозовым ураганом…
много я дров наломал.»

Вот здесь и я свой пыл сдержать не смог:
«К бедам не страсти. — Порок!
Сам ты, стихии в угоду,
чувство на грех променял.»
Тут голосом в ворчливый перекат
слышу вопрос старика:
«Ветру ль пенять на погоду?» —
В точку попал! Про меня.