Улице Ратомской

Вас нет.
Вы — сочный плод воображенья.
Во сне
забытый ощущаю вкус.
Мой дом…
Мой первый друг… Был здесь уже мне
знаком
мёд девичьих пьянящих уст.

В горечь хмель… В сладость дым…
Хаты и сады… —
Снится мне куцая
улица моя.

По ней
гонял галопом, ветер в гриву,
коней.
И на снегурках мчал с горы.
В рассвет
там пели петухи красиво.
И нет
роднее мест, чем те дворы!

Потный быт. Ссоры в кровь
голубятников.
Там в укор, всем нам в иск
“Ямы”* обелиск.

Пусть ты
тускла, корява и убога,
просты
все те, кому дала приют.
До слёз
всю жизнь благодарю я Б-га,
что рос,
любил, страдал — был счастлив тут!

Там, в ушедшей стране,
мама ждёт в окне.
Снится мне, радуя,
родина моя…

* “Яма” — место в бывшем минском  гетто, где было
расстреляно 5000 человек

Утро. Птичий гвалт в окно потопом.
Встал я, вышел: во дворе беда —
дуралей-птенец нерасторопный
ухитрился выпасть из гнезда.
Потерявший детство раньше срока,
он теперь совсем не защищён.
В этом мире, жадном и жестоком,
беззащитен — значит обречён.

Грустная история.
Так жизнь устроена.
В любой среде.
Беда открыла пасть? Слабей
ты? — Безопаснее
тебе в гнезде.

Ничего, малыш! Ты ж стал на ноги!
Раз не сдался, значит победил!
В этом мире столько одиноких.
Я ведь тоже, брат, считай, один.
Заблудился в тесном лабиринте,
хоть пока шлёт свет моя звезда.
Никому не нужный ржавый винтик,
я ведь тоже выпал из гнезда.

Грустная история.
Так жизнь устроена:
борьба в среде.
И, коль открыта пасть её,
всё ж, безопаснее
тем, кто в гнезде.

А когда накрыл его ладонью,
в ход пустил он клюв под птичий хор.
Драчуна отважного потом я
посадил повыше — на забор.
Вспомнил, вдруг, — сегодня ж воскресенье! —
Как-никак площадка есть на взлёт!
Пусть птенец, пусть ждут его паденья,
но такой боец не пропадёт!

В ней красота, богатство, вес:
свинец привнёс холодный блеск
в сверкающий хрусталь.
Недаром простенький букет
в её объятьях не согрет. —
Эффектность и печаль.
Полусгоревшая свеча
не холодна, не горяча.
В небытие ползёт.
Грейпфрут. Арбуз ему под стать. —
Картина — ну, ни дать, ни взять! —
Безвкусный натюрморт.

Похоже, тот же странный вкус
несёт в себе и наш союз.
Два антипода — ты и я.
Но жизнь… — гармония.

Застолья дух. Она и он
на снимке из былых времён. —
Гульба, где все свои.
Такие разные они:
она приметна, он в тени. —
Случайность? — C’est La Vie.
Напитки разные в руках.
В нарядах скудность и размах.
Сравнения грубы:
весь мир их, в профиль ли в анфас, —
сплошной разительный контраст! —
Судьба. Каприз судьбы.

Обманчив жизни колорит.
Любовь на снимке или флирт?
Сарказмом чувств? Иронией? —
А, всё ж, гармония…

Раскрепощён и благодушен.
Я никому давно не нужен:
уходят все в сусальный быт.
Забыт.
Не озабочен, не встревожен:
я никому почти не должен.
А те, кому долг не отдал,
все там.
Клеймом мерзавца не помечен.
Но далеко не безупречен.
Зато, кто был мне злом в пути,
простил.
Не прозорлив, не прагматичен.
К тому ж нетерпелив и вспыльчив.
А для вершин такой запал
был мал.

И, всё же, на удар, судьбой прописанный,
(она ж капризная)
враз принимаю вызов я!

Да, горделив, амбициозен.
Но дарит жизнь шипы. — Не розы. —
Бок о бок век идут любовь
и боль.
Неприхотлив и не изнежен.
По сути неуч и невежда.
Не оттого ль мой правит шаг
душа?
Скорей всего не бескорыстен.
Но, что имел, делил я с близким.
Да и с далёким, кто просил,
делил.
Проходит жизнь невзрачным пшиком.
Я б уйму повторил ошибок,
будь шаткий шанс жизнь прокачать
опять.

Ну, а пока реприза не дописана,
я жизнь, бессмысленно,
играю… За кулисами.