Из вазы слёз хрустальных сонм слетает стаей:
букет дурманящих цветов, с ней отгуляв, пропал.
Застолья скатерти в былом. И не хватает
быть может нескольких мазков, чтоб оживить бокал.
Любви отвергнутой удел хранит он тайну.
А ведь исход мог быть другим, не будь любовник глуп.
Ах, как бы вновь бокал звенел! Но… не хватает
тепла той чувственной руки и тех медовых губ.

Пусто на столе.
В хрупком хрустале едва горит свет.

Повисла тенью над столом тоска густая.
Простой сюжет: букет был свеж, но гость его унёс.
Как хорошо, когда вдвоём! Но не хватает
хмельного запаха надежд и аромата грёз.
Моей картины блеск угас — Судьба такая.
Палитра в прошлом грела, но тех красок нет уже.
Кому-то, может, в самый раз. Мне? — Не хватает.
Стучит весна дождём в окно, а слякотно… душе.

Пусто на столе.
В хрупком хрустале пока горит свет…

                                                Памяти С. Л.

Ни уюта, ни тепла в ласках девицы-зимы.
Хоть мила и весела, хоть любовь сулит. Взаймы.
Поцелуй её шальной обжигает, не согрев.
Ну, как с подругою такой мне отважиться на грех?
А, далёко, край есть где-то. Там меня давно ждёт лето
на чужом скалистом берегу. Там надежду шлют рассветы,
там любовь волной воспета. Там бессмертье камни стерегут.

«Нет, не поеду. Что мне комфорт чужой.
Сладость победы — забытый вкус.
Худо ли бедно, всё ж я любим… зимой.
Нет не поеду. Ресурс мой пуст.»

Но в петле холодных дум, под разгульной страсти шквал
почему-то вижу ту, чьих я губ не целовал.
Этот девственный топаз много лет держал в плену.
В океане этих глаз я мальчишкою тонул.
Светлой памятью в наследство смотрит девочка из детства
в опостылым вихре зимних струй. И наградой, на прощанье,
томным взглядом обещает до сих пор желанный поцелуй!

«Жди, я приеду! Только долги раздам.
Рейсом последним. Но навсегда!»
Воет мне стужа, ветром мычит немым:
«Ты даже юношей был нелюбим…»

Вот и время, — как никто, владыка зоркий,
мне за выслугу, за рвенье и за пыл
нацепило на погоны две шестёрки,
будто в жизни я и вправду шестерил.
Словно та же цифра шесть, сгибал я спину,
чтоб с таким, как я, начальник-лилипут
не смотрелся так отчетливо бессильным.
Будто был я льстец и жалкий лизоблюд.

Может вправду мельтешил тузам в угоду?
Дифирамбы пел красоткам за любовь?
Может совесть продавал любому сходу
в сделках ради выгоды любой?

Что ж, отвечу в благодарность властелину:
“Повышенье — есть признание заслуг.
Но, уж если для кого и горбил спину,
то для тех, кого любил, кто был мне друг!
В униженьи не просил теплее места.
Если ж кто-то обижал, пусть не меня,
мог вертлявым языком своим еврейским,
но по-русски, вставить, кто из нас — свинья!

Трезвый, был я для чужих закрыт снаружи.
Во хмелю зато, доверчив, как щенок.
Хоть сговорчив, хоть три года был на службе,
но ходить в лакеях бы не смог.”

Как бы ни был год грядущий всем нам дорог,
мы в ответе за деянья позади.
Так что, если дослужусь до двух семёрок,
значит, всё-таки, я время убедил.
Ну, а в этот неприметный день рожденья
всё ж отмечу, хоть и сбило время спесь,
но в достатке сохранило страсть и рвенье.
Будь иначе, я давно бы бросил петь.

Утро за окном белою вуалью.
Оперенье крыш в дивной чистоте.
Пенистой волной, как невеста в платье бальном,
с ветром кружит вальс метель.

Королевский бал. Пышное веселье.
Хоровод хмельной. Даже клён-старик
в пьяном кураже в такт качается со всеми,
распушив седой парик.

Этот вальс шальной мой покой нарушил —
потянуло, вдруг, зябким от стекла.
Чую, сквозь окно мне метель задула в душу
и тоскою замела.

Вспомнилась зима на другой планете.
Я свиданья жду под такой же пляс.
Мне любовь сулит скоро свадьбу и бессмертье.
Мне тепло. Не как сейчас.

Приглушил игру духовой оркестр.
Реже подаёт голосок свирель.
Понесёт жених скоро на руках невесту
в белоснежную постель.
Ну, а мне хотя бы сном вернуться в ту фиесту.
Мне б любить, как в ту метель.